Западная сторона Мазовшы к югу от песчаных холмов вдоль изгиба Вислы между Плоцком и Влоцлавеком — это убогий край, скудный водой и редкий лесами. Бесконечно простирается горизонт и не на что положить глаз. Верста за верстой тянутся длинные и монотонные злачные поля, изредка поделенные белыми лентами грунтовых дорог с нечастыми плакучими ивами по краям. Эта территория треугольной формы включает в себя Кутно, Зыхлин, Гостынин, Гомбин и ряд других небольших городков. Данной местности не свойственен шарм мистицизма, типичный для соседней области Куявии, столь богатой на легенды о душах усопших, которые шляются по темным переулкам и бродят по полям, заманивая людей в болота. И не столь пестра эта земля красками и звуками, как соседнее герцогство Лович, ставшее колыбелью величайшего польского композитора и создателя мазурки Шопена. Ровны и монотонны ее поля, а крестьянин, который их возделывает, прост как тот картофель, который там растет. Ведь не похож он на крестьянина из Ловича, который выходит на улицу в белом кафтане, в ярких брюках и в шляпе, украшенной лентами и каменьями. И не уподобляется он крестьянину из Высоких Тополей в Куявии, увлеченному колдовством. Здешний мужик похож на комок земли, в который Бог вдохнул душу, как в липу, что растет возле дома. Здешний крестьянин не выпускает из рук свою дудку, на которой до глубокой ночи играет долгие бесформенные мелодии, не имеющие начала и конца, похожие на его широкие травянистые поля. Он бесхитростен — «Я таков, каким сделал меня Господь». Когда добр, он отдаст вам свою рубашку, а когда зол, то будет мстить, пусть даже ценой собственной жизни. Он предан своей корове, которая живет с ним, и никогда не пустит ее под нож для личных целей. Но больше всего он любит и дорожит своей лошадью, которую ни за что не станет изнурять работой на пашне. Скорее уж он впряжет в плуг свою корову или свою жену, нежели чем свою лошадь. Он бережет ее для воскресных дней, чтобы поехать на ней в церковь или похвастать ею перед друзьями из соседней деревни, когда приедет навестить их.
Евреи, уроженцы этих мест, вкушают больше сласть от пшеницы и яблок, нежели чем от синагог и ритуальных купаний. Земля эта богата пастбищами для выпаса крестьянских коров, волов и овец. Евреи покупают скот у крестьян и отвозят его в Лодзь или через границу в Германию, до которой рукой подать. Среди евреев есть известные рыбаки с прудов Лонска, поставляющиe рыбу в Лодзь и в прилегающие земли Калиша и Плоцка; дюжие кучера, которые перевозят литваков в края, где железнодорожное полотно еще не протянуто; долговязые торговцы, которые перепродают крестьянских породистых лошадей немцам из Торуни и Берлина. Бедные евреи арендуют у крестьян их сады на лето, а зимой в местном пруду они чистят шкуры, которые поставляют на ярмарки в Лович или Гомбин. Всю неделю евреи живут крестьянской жизнью в деревне. На субботу они приезжают в город, чтобы приобщиться к службе в синагоге Трех Ремесел, где рыбаки, мясники и кучера чествуют друг друга и обсуждают события уходящей недели. По окончанию субботней вечерней трапезы они идут в поля, где пасутся кони и резвятся дети. А после заката, усевшись на скамейке перед домом, они смотрят на служанок, вышедших на прогулку, и рассказывают байки.
В одном из таких городков была Кольская улица, названная так, поскольку является отрезком дороги, ведущей из Зыхлина в соседний городишко Коло. Синагога Трех Ремесел стояла на этой улице. Кольская улица не была частью еврейской диаспоры, потому что на ней никогда не били евреев. Случалось, что осенние рекруты, проходившие по городу, начинали буянить, и тогда члены общины брали дело в свои руки. Вооружившись оглоблями, снятыми с телег, и железными прутьями, вырванными из ставней, они выходили на улицу и объясняли хулиганам, кто здесь кто. Обитатели прилегающих улиц, где жили школяры, учителя и раввин, а также располагались ритуальная купальня и птицебойня, стыдились своих соседей. «Сборище неучей, мясников и рыботорговцев!» Школяры жили исключительно за счет праздничных пожертвований от Кольской улицы. И каждый раз, когда приходила беда, например, какой-нибудь пастух натравлял свою собаку на еврея или пьяный крестьянин начинал бузить, евреи, и стар, и млад, бежали на Кольскую улицу, взывая о помощи. Тем не менее, школяры осуждали жителей Кольской улицы. «Ну какие же это евреи?», говорили они друг другу. «Вот когда придет Мессия, они прибегут к нам за помощью». Люди «высшего сословия» с Широкой улицы, такие, как ростовщик ребе Берахия, тоже глубоко их презирали. «Совершенно невоспитанные дикари, но иногда нам нужен этот сброд, хотя бы для того, чтобы утихомирить рекрутов и не дать им перебить нам все окна».
Кольская улица отвечала взаимностью на чувства дворянства соседних улиц, называя это бледное племя «маринованными». Но в моменты, когда им требовалось вмешательство с небес — например, обратиться к ребе с просьбой помолиться о больном ребенке или почитать псалмы (сами они были не сильны в таких делах), им приходилось полагаться на школяров. В Дни Трепета обитатели Кольской улицы относилась к школярам с великим уважением, называя их «личной охраной Моисея». Бывало, в канун Судного дня какой-нибудь высокий и крепкий кучер или рыбак ложился на пороге синагоги, и улица школяров бичевала Кольскую улицу на глазах у Бога в небесах.
Стоял на Кольской улице одноэтажный бревенчатый дом или, как говорили в народе, «лавочка», названный так из-за длинной скамьи у входа. На этой скамье имела привычку заседать община Трех Ремесел. В том доме жил Израиль Зыхлинский.
Реб Израиль был самым старым и самым уважаемым жителем Кольской улицы — реликвия тех минувших дней, когда за пять копеек можно было купить литр коньяка. Ему было уже за семьдесят, но ходил он без палочки и очков не носил. Когда бык вырвался из его рук, реб Израиль гонялся за ним несколько часов. Наконец, поймав его за рога, он нагнул могучую шею быка и прокряхтел, шутя: «Эээ, а силы-то уходят». Он был крупным скототорговцем. Скупая весь скот соседних земель, он тысячами продавая его немцам. Реб Израиль не скупился, делясь долей выручки с другими. Поэтому и евреи, и иноверцы относились к нему с большим уважением. Ему отдавали деньги на хранение. У него их одалживали, когда было нужно. К нему приходили за советом и за тем, чтобы разрешить спор. И если реб Израиль говорил свое слово, то оно было последним. Если требовалось, реб Израиль мог ударить по лицу и самого высокого, и самого сильного. Никто не смел ему перечить. А тех, кто смел, Кольская улица могла убить на месте. Погонщики, переправлявшие скот в Лодзь или к германской границе, всегда останавливались у реба Израиля, ночуя в конюшне с лошадьми и коровами. Еда в его доме была бесплатной для всех. На столе всегда лежали хлеб и масло — заходи, угощайся и иди дальше своей дорогой. Все у него были в избытке — коровы, быки, лошади, козы, овцы, гуси, а также подручные — и евреи, и иноверцы. Замков в доме реба не было — никто не вздумает ничего красть. Иначе смерть на месте. Если в городе кого-то обижали, тот шел жаловаться к ребу Израилю. И тогда реб Израиль выходил на улицу и раздавал оплеухи направо и налево.
Однажды хасид, получивший лицензию на торговлю спиртным в таверне, обыскал в канун субботы дом еврейской вдовы и нашел у нее коньяк. Женщина была брошена в тюрьму. Реба Израиля попросили вступиться за нее. Взяв трость, он пошел говорить с хасидом.
— Отпусти женщину.
—Реб Израиль, она же отнимает мой хлеб.
Больше реб Израиль ничего не сказал. Он вернулся домой и послал двух парней с палками в таверну. Оттуда они выкатили две бочки коньяка, выставили их у входа и открыли краны. «Угощайтесь, наливайте до краев!» И у евреев наступила суббота, которая долго не заканчивалась. Что касается владельца лицензии, он наторговал себе фонарь под глазом и еще один такой же ему пообещали на следующей неделе. И ничего поделать с этим он не мог.
Однажды к ребу Израилю в дом зашел крепкий молодой человек и встал в прихожей:
— Что тебе нужно? — спросил реб, подойдя и влепив ему оплеуху. — Я слышал, ты возомнил себя сильным. Бьешь свою мать. Ты помнишь, с чьих рук ты ешь? А если кто-то скажет ей слово, сразу вынимаешь нож!
— Реб Израиль, это моя мать. Я могу ее бить — она моя мать. Но другим лучше к ней не соваться. Я порву их на куски. Разве не так должно быть, реб Израиль?
— Зачем ты пришел, Цирель?
— Кривой — тот хасид, что держит нефтяное хранилище, — посулил мне кусок золота, если я залезу на склад к зятю Йоске, его конкурента, и повеселюсь там с его бочками нефти.
— Если ты это сделаешь, я сломаю тебе голову. Возьми у него золото и ничего не делай.
— Но он не отдаст мне золото, пока я не сделаю свою работу.
— Передай ему, чтобы он принес кусок золота ко мне на хранение. Затем сходи к Йоскиному зятю и скажи ему, чтобы завтра утром он поднял шум, притворившись, что его бочки были вскрыты. Я отдам тебе золото, а если у Кривого будут претензии, выбей ему зубы.
Каждую пятницу вечером, вернувшись с дороги, реб Израиль садился с карманом, полным монет, на скамью перед домом и молил Бога: «Отец, пошли мне евреев, которым не хватает денег встретить субботу». И не входил он в дом, пока не раздаст деньги нищим. Потом он мылся, надевал свой лучший кафтан и шел в синагогу Трех Ремесел встречать субботу. Нищие бродяги старались останавливаться в городе на субботу из-за реба Израиля. От воспоминаний о его субботнем кугеле, у них текли слюни целый год. В общине всегда было много нищих. И никто так не любит приютить бедняка на субботу, как мясники и рыбаки, которые подбирают всех, кто не нашел себе пристанища. Бывало, шамес синагоги объявлял: «Три гульдена за гостя!», выставляя на аукцион право принять гостей, подобно тому, как он разыгрывал право читать недельную главу Торы, поскольку члены общины были хлебосольными евреями. На следующее утро, когда раввин излагал собравшимся мидраш, реб Израиль слушал его со слезами на глазах, а после службы он приглашал молящихся к себе домой отметить субботу рюмкой коньяка. И пока они пили за здоровье друг друга, он тарабанил пальцами по столу, призывая: «Пейте, евреи! За отца нашего Авраама! За учителя нашего Моисея!» Весь дом содрогался от ударов его пальцев по столу.
Читая очередную главу Торы и погружаясь в комментарии Раши, реб Израиль чувствовал себя уверенно при условии, что там не было слов на арамейском. Ребе всем сердцем любил Раши, воспринимая его как близкого родственника и члена семьи всех евреев. Но был еще один еврей, которого любил реб Израиль — царь Давид. В его псалмах есть такая сладость, которая разливается по всему телу. А ведь он просто еврей, этот царь Давид. Реб Израиль представлял себе, как он встречает его на улице и обменивается с ним приветствиями: «Как поживаете, царь Давид?», «Как ваши дела, реб Израиль?», и затем они плавно переходят к разговору о торговле.
Когда дочери реба Израиля достигали совершеннолетия, он шел к раввину и говорил: «Рабби, выбери мне зятя из своих учеников». Он брал новоиспеченного зятя и строил ему собственный дом. «Вот тебе твоя еда, твоя выпивка, твоя субботняя одежда и твои деньги на карманные расходы, а ты учи святую Тору!».
Его зятья с их объемами знаний Талмуда вызывали у него такой трепет, что он ходил перед ними на цыпочках. Он приберегал для них все самое лучшее и драгоценное. И услышав голос Торы, звучащий в его доме, старик начинал рыдать от счастья.
Сыновья реба Израиля были великанами. «Стража Зыхлинского» — так их прозвали. Они не были школярами. Нот, старший сын, был из них самым сильным. Рослый молодой человек, он выходил по утрам со своим псом Буреком, овцой Башке и со свистком во рту. На плече у него сидел голубь. Вся улица дрожала, когда стоя перед своим домом в соломенной шляпе, лихо нахлобученной на голову, и с кнутом в руке, он свистел своим голубям, кружившим над его головой. Жозефина выводила его лошадь из конюшни. Если лошадь не была ухожена или ее грива не была расчесана и заплетена в косичку, кнут Нота свистел над головой Жозефины, и молодая кровь текла по ее пухлой покрасневшей руке.
Жозефина была служанкой-иноверкой, привезенной из деревни и жившей в доме реба Израиля с самого детства. Крепкая, как железо, она хорошо вписалась в этот дом. Она была членом семьи — принимала участие в спорах, озвучивала свое мнение, высказывала недовольство, когда не могла сделать что-то по-своему. Нот плохо с ней обращался, иногда жестоко, но она не держала на него зла. Вскинув голову, она вызывающе смотрела на него. «Ну, давай, ударь меня, если тебе так хочется».
Спустя полчаса, увидев его верхом на лошади, Жозефина выходила на крыльцо и стояла, упершись в бока руками. На ее лице с красными и синими рубцами от его ударов виднелась улыбка. «Ах, не сыскать больше такого всадника как он!»
Вернувшись, он манил ее пальцем. Сначала она делала вид, что якобы не замечает его, затем шла к нему, дулась и лениво брала вожжи. Нот подмигивал ей и поднимался на чердак в свою голубятню. А Жозефина бодро вела лошадь в конюшню.
Жена смотрителя, столкнувшись с ней в дверях, спрашивала:
— Кто это тебе так лицо разукрасил?
— Тебе-то что? Тот, кому надо.
Жозефина вздергивала нос кверху и быстро шла наверх к Ноту.
У Нота была голубятня. Чердак, на котором хранился овес для лошадей, традиционно использовался для этой цели. У иноверца пекаря тоже была голубятня на другом конце города. Между Нотом и пекарем шла постоянная война. Когда Нот выпускал своих голубей, пекарь выпускал своих. Иногда одна сторона отвоевывала птицу у другой — самка из одной стаи соблазняла самца из другой, чтобы тот сопроводил ее домой.
Подобный исход был смыслом жизни банды. У Нота была банда еврейских и не только мальчишек, которые ночевали в его доме. Точно так же у пекаря была своя банда мальчишек-иноверцев. Когда одна из сторон отвоевывала голубя у другой, они так ликовали, будто завоевали целый мир в то время, как проигравшие уходили подавленными, размышляя о мести. Это приводило к жутким дракам между сторонами, к таким дракам, от которых да убережет нас Господь!
2.
Дело было летом в пятницу. Реб Израиль только что вернулся домой. Конюх Казимир повел лошадь пить к колодцу. Жозефина вытащила из повозки вещи, включая гуся, индейку и мешок с рыбой, купленных ребом Израилем к субботе. Вдруг один из мальчишек Нота ворвался во двор и, сунув пальцы в рот, пронзительно свистнул.
— Ты, выродок! В чем дело? — спросил Нот, заходя во двор вместе с Башке.
— Пекарь выпустил своих голубей. Вся его стая сидит на крыше возле ратуши.
В два прыжка Нот оказался на чердаке, открыл голубятню и выпустил голубей.
С кнутом в руке, окруженный своей бандой, Нот вышел на улицу. По другую сторону рыночной площади стояли пекарь и его банда, вооруженные палками. Над ними, высоко в облаках, легко порхая, парили две стаи голубей. Одна стая налетала на другую, они смешивались на короткое время и разлетались, то снижаясь к рыночной площади, то взмывая вверх. Покружив над рынком некоторое время, голуби уселись на крышах. Высоко на одной из крыш сидел одинокий голубь, словно прогнанный из своей стаи. К нему подлетела голубица из стаи Нота, и две птицы начали ворковать. Банда Нота, затаив дыхание, ждала момента, когда голуби придут к согласию и полетят к Ноту на чердак.
Вдруг кто-то из банды пекаря швырнул камнем в сторону парочки голубей, и те упорхнули. Это было сигналом к наступлению ада. Один из мальчишек Нота подошел к обидчику и ударил его палкой по ногам. Тот, вскрикнув, упал на землю. Банда пекаря подняли палки, и началась жестокая битва. Видны были только взмахи палок, которыми банды колотили друг друга по головам. Евреи и иноверцы с окровавленными лицами валялись на земле. Глухой Лейб выбежал со скотобойни с оглоблей в руке, размахивая ею над толпой.
Нот схватил пекаря. Держа его за лацканы одной рукой и не давая ему сбежать, другой рукой он бил его по голове, по ребрам и по животу. Каждый удар был отчетливо слышен. Он продолжал молотить пекаря кулаком, пока жертва не упала. Все это время голуби летали над ними, вторгаясь одной стаей в другую, словно они понимали, что битва шла за них. Хлопая крыльями, они бросались вниз к головам воинов и затем взмывали ввысь.
Когда пекарь потерял сознание, банды расступились, ожидая, что будет дальше. С Божьей помощью, два голубя достигли согласия — самка заманила самца в голубятню Нота.
Парни Нота были вне себя от радости, но банда пекаря придумала план мести.
В ту ночь пекарь прокрался на чердак Нота, открыл голубятню и начал сворачивать голубям шеи, одному за другим. Но он ошибся в расчетах. Чувствуя опасность, голуби замахали крыльями и стали метаться из одного угла чердака в другой, создавая громкий шум.
Жозефина, которая спала в комнате под чердаком, побежала к Ноту и дернула его за волосы. «Хозяин, в голубятне кто-то есть!» Нот схватил железный прут, который всегда лежал у кровати, и пошел наверх.
Когда он залез на чердак, что-то ударило его по голове так сильно, что из глаз посыпались искры. Но это его не остановило, и он схватил злоумышленника. Закрыв ему рот, чтобы подавить его крик, Нот стал бить его по голове и по груди, пока не почувствовал, что хватит. Затем он обхватил его за голову, стащил его вниз по лестнице и бросил перед домом.
Через несколько дней Нота посадили в тюрьму. Арестовать такого парня, как Нот, дело не легкое. Когда за ним пришел полицейский, Жозефина попросила его пройти с ней в конюшню под предлогом того, что она хочет ему что-то рассказать. Он пошел довольно охотно, но мальчики ждали его там в темноте. Они рассказали ему так много, что полицейский был уже не в состоянии вернуться за Нотом. По городу стали ходить тревожные слухи. Рассказывали, как Нот шел по улице со свинцовым кнутом в руке, а Башке плелась за ним. И тогда трое тюремных надзирателей вместе с двумя местными полицейскими схватили его и отвели в тюрьму.
Тем временем пекарь умер. Город пребывал в непрерывно растущем страхе. Шла молва, что то там, то здесь начали собираться крестьяне. Йехиль, деревенский сплетник, рассказал в синагоге, что одна крестьянка в деревне попросила его взглянуть в зеркало. В зеркале он увидел голову раввина, после чего женщина сказала, что это она наколдовала. Ходили слухи о ритуальных убийствах, а из соседних деревень пришли сообщения о том, что еврейские молочники были пойманы и ограблены до нитки. В доме у раввина созвали всеобщее собрание и велели всем поститься. Зажиточные евреи стали покидать город. Улица школяров выглядела так, словно смерть подмела ее своими черными крыльями. Круглый день в еврейском доме учения горели свечи, а евреи читали псалмы. Ночами они не спали. Матери хватали своих детей, когда те возвращались из школы, крепко обнимали и оплакивали их молодые жизни. Помолвки и свадьбы были отложены на «когда-нибудь потом» — когда все уляжется. Еврейские охранники, вооруженные тяжелыми палками, патрулировали улицы после наступления темноты.
Нот наблюдал за происходящим сквозь мелкую решетку тюремного окна, которое выходило на рыночную площадь. Каждое утро Жозефина приводила к тюрьме лошадь, чтобы показать ему, что та ухожена. Башке и Бурек весь день лежали под его окном, и хозяин разговаривал с ними через решетку. Каждый день банда должна была гонять его голубей мимо тюрьмы, и Нот отдавал через окно приказы, говоря его парням, что нужно сделать.
Страх овладевал городом все сильнее и сильнее. Евреи ходили по городу как призраки. Встреча с горожанами-иноверцами, с которыми раньше они постоянно общались, теперь вызывала ужас. Водовозу, поставлявшему воду в еврейские дома, было сказано передать евреям, что в день Святого Иоанна им всем нужно прийти к дому Машковского. Шамес синагоги будет назначен смотрящим над всеми евреями. Иноверец, могильщик с кладбища, возьмет на себя роль коменданта, и евреи будут обязаны платить ему дань. Евреи слушали эти басни, и сердца их уходили в пятки. Маленькие дети были отосланы к своим позабытым дядьям и теткам, обнаруженным в других городах. Улица школяров приготовилась к самому худшему. «Господи, мы в твоих руках! Да будет исполнена твоя воля!».
Кольская улица сохраняла спокойствие, не обращая на все это внимание. Повстречав еврея с улицы школяров, плетущегося с угрюмым лицом, ему говорили: «Ей, воротила, ты уже приготовил себе мышиную нору в доме?»
Говорили, что день расплаты наступит в день Святого Иоанна. В этот день проходит одна из крупнейших ярмарок, когда крестьяне впервые собираются в городе после сбора урожая. К этому времени амбары переполнены зерном, а картофель и капуста в полях собраны в высокие кучи. Крестьяне приезжают на ярмарку с женами и детьми, покупают им подарки, продают зрелый скот и покупают молодняк для выпаса на жниве. Здесь они встречают своих приятелей, обсуждают с ними жатву, а затем идут выпивать.
Евреи всегда ждут этого дня, поскольку он обещает много хороших сделок, но в этом году сердца их были переполнены ужасом, и они молили, чтобы это событие поскорей бы уже осталось позади.
И этот день настал. Утром евреи поспешили в синагогу и принялись молиться. Раввин встал у кафедры, и собрание разрыдалось так, словно то была заключительная молитва Судного дня. После службы рабби открыл святой ковчег, и все молящиеся сказали исповедальную молитву, которую обычно евреи говорят на смертном одре. Рабби произнес отрывок из Торы, а вслед за ним то же сделали все собравшиеся. Перед тем, как идти домой, они попрощались друг с другом и выразили вслух надежду, что завтра будут живы, чтобы встретиться снова.
Все это время было слышно, как крестьянские повозки катятся по мосту. Повозки прибывали на рыночную площадь, и звук каждой из них был похож на стук Смерти в еврейское сердце. Казалось, что сегодня повозки катились иначе. А также иной казалась походка крестьян и их женщин.
Некоторое время все шло как обычно. Крестьяне вели торговлю. Они громко торговались и, в конце концов, покупали то, что им было нужно.
Поначалу еврейские лавки оставались закрытыми. Какой-то мужик захотел купить селедку, и одна продавщица открыла свой киоск, чтобы продать ему селедку. Но затем подошел еще один крестьянин. Затем третий. Лавочник из дома напротив увидел открытый киоск и открыл свой магазин. Один за другим открылись все остальные магазины. День начал казаться похожим на все прочие дни. К евреям вернулась прежняя уверенность, и они уже твердо стояли на своем, торгуясь с крестьянами. Но потом внезапно прибежал мальчишка с конного рынка и закричал: «Помогите, там евреев бьют!»
В мгновение ока все магазины закрылись, ставни захлопнулись, и двери были заперты. Мужчины и женщины, хватая все, что попадется под руку — ребенка, светильник, доску, одеяло, — побежали, как от пожара, не понимая, что делать дальше. Они заползали под кровати, затем, полежав там некоторое время и быстро соображая, выползали оттуда, отодвигали шкафы и прятались за шкафами, потом снова вылезали и бежали на чердак. Кто-то забрался в погреб, кто-то залез в печь. Дети плакали, матери затыкали им рты подушками. Оставшиеся снаружи стучали в двери, умоляя, чтобы их впустили. Люди искали убежища в чужих домах, заходя в первую дверь, которая была открыта. Оторопевшие отцы стонали, думая о своих детях, и прижимали к груди детей других родителей.
Когда весть о том, что на евреев напали, дошла до Кольской улицы, Хершеле Козак выбежал из мясной лавки, схватил мешок, сунул в него три десятифунтовые гири и перекинул через плечо. «Скорее, братья!» И вся Кольская улица побежала за ним — мясники с ножами и косарями, кучера с оглоблями от своих повозок, рыбаки с крюками. Коневоды со стальными кнутами оседлали лошадей. И все они устремились к конному рынку.
У большой площади на пересечении двух дорог стояли повозки, еще повозки и еще повозки, которые смешались с лошадьми, быками, людьми и свиньями. Зрелище было пестрое, шума было много. Пьяные крестьяне с дубинками в руках группами гонялись за евреями в длинных лапсердаках, а те как безумные прыгали через повозки, через лошадей и людей. Жуткие крики отчаянно звавших на помощь смешивались с диким хохотом пьяной толпы. Лошади дергались и брыкались, а под их копытами на земле кувыркались люди. Свиньи визжали. Палки, глиняные горшки, шапки летали над головами. Напуганные гуси и цыплята порхали вокруг повозок. Они кудахтали, клохтали и заполняли воздух перьями от своих растрепанных крыльев. Повсюду евреи в черных лапсердаках метались в разные стороны и вопили от ужаса.
Как поток раскаленной стали, вливающийся в глубокое холодное море, Кольская улица окунулась в драку. Через мгновения в дело пошли стальные и железные прутья, врезавшиеся в тела людей. Кровь текла по лицам, по одежде, по повозкам, по колесам. Невозможно было что-либо разобрать. Все смешалось — лошади над людьми, люди на лошадях. Истекающая кровью крестьянка тащила своего раненого мужа в то время, как он бил ее по животу, пытаясь вырваться из ее рук. Маленькие дети цеплялись за юбки матерей. Отцы отталкивали детей подальше и, сжимая зубы, с налитыми кровью глазами бросались в рукопашную. Один совал другому кулак в рот, пытаясь вырвать ему язык, а затем хватал за горло, чтобы задушить до смерти. Двое мужчин упали один на другого, придавленные повозкой. Они били друг друга по животам и кусались. Никто из них не дрался по какой-либо понятной причине. Все были охвачены общим безумием. Зверь, спавший внутри человека, проснулся. Они превратились в одну бурлящую массу на глазах у неба и Бога, и каждый из них пытался сожрать другого живьем.
3.
Весь день Нот смотрел в окно камеры. Он не сожалел о начатом им веселье. Он был не из тех людей, кто сожалеет о чем-либо. Он ждал момента, когда это должно было начаться. У него не было никакого плана. Он не думал о том, как ему удастся сбежать. Он был не из тех людей, кто строит планы. Все должно было случиться само по себе. И когда это случалось, оно вспыхивало пламенем и гремело громом.
Он заметил людей, бежавших с конного рынка. Мальчик пробежал с кровоточащей раной на голове. Женщины ринулись через площадь за своими детьми. Магазины начали закрываться. Его губы сжались, глаза налились кровью, и он кинулся к двери. Это была простая тюрьма маленького городка, но дверь была слишком крепкой, чтобы разбить ее кулаком. Он тряхнул оконную решетку, от чего она прогнулась, но продолжала твердо держаться на окне. Тогда он взял свои нары, ударил ими по печи — через минуту все кирпичи и брусья были сломаны. Как ураган, запертый в комнате, бросался он на стены. В конце концов, он закусил руку зубами, присел и, сунув голову между колен, завыл. Его вой прорывался сквозь потолок и через решетку на улицу.
Он долго сидел так, пока не раздался голос снаружи.
— Хозяин! Хозяин!
Нот поднял голову и посмотрел на Жозефину, на ее распущенные волосы.
— Они идут за твоим отцом, — крикнула она, протягивая ему железный прут через окно.
В один прыжок он оказался у двери. Просунув железный прут через дверную ручку, Нот уперся грудью и надавил со всей силы. Раз, два, три — дверь распахнулась. Охранник пытался задержать его, но удар в челюсть сбил парня с ног, и он растянулся на полу, заливаясь кровью. Нот бросился домой к отцу.
От конного рынка крестьяне отправились к дому реба Израиля. «К Зыхлинскому! Его сын убил крестьянина!», — кричали они, размахивая лопатами и граблями.
Когда они ворвались во двор и встали перед домом с оружием, раздались крики: «Они у реба Израиля!». И тогда вся Кольская улица, и стар, и млад, подключилась к действию. Глухой Лейб, великан, который мог согнуть железный стержень, вынес трехконечные вилы из конюшни. Кольская улица окружила двор.
— В чем дело? — крикнул реб Израиль, держа в руках железную штангу, которую он использовал иногда против разбойников по дороге в Лодзь.
Он вышел к крестьянам и встал перед ними.
— На кого вы хотите напасть? На меня? Я трудился всю жизнь, покупая у вас скот. Вы, псы негодные! Я платил вам наличными. Я потел за вас на ваших дорогах, сгорал для вас в летний зной, мерзнул ради вас холодной зимой, чтобы набить деньгами ваши карманы. Ну, давайте, псы! Вот он я! Я хочу увидеть того, кто посмеет поднять на меня руку!
Крестьяне стояли молча. Потом один из них сказал:
— Мы не имеем ничего против вас, Зыхлинский. Мы пришли за вашим сыном. Он убил одного из наших людей.
— Вот он я! — крикнул Нот, распахнув ворота и ворвавшись во двор.
Он схватил крестьянина, стоявшего ближе всех, за бока, поднял его в воздух и бросил на землю так, что было слышно, как треснули кости. Остальные налетели на него как вихрь. Нот схватил другого крестьянина за голову, поднял его в воздух и стал отбиваться им от других как живой дубиной. Жители Кольской улицы с вилами в руках метнулись вперед.
Голос реба Израиля заглушил собой поднявшийся шум:
— Стоять, говорю я вам! Он убил человека! Пусть защищается сам.
И Нот защищался сам. Держа одного из нападавших в одной руке, он разгонял остальных. Люди падали под ним, как колосья под косой. Один из крестьян ударил его лопатой по голове, и кровь потекла по лицу. Продолжая держать живую дубину, он бросился в глубь толпы. Затем, вырвав лопату из рук одного из них, Нот стал разить ею налево и направо так, будто демон вселился в него. Его мощные руки налились кровью, а вены чуть было не лопнули под кожей. Какой-то крестьянин нанес ему сильный удар из-за спины в бок железным прутом. Нот согнулся, застыл на мгновение и снова ринулся вперед. Потом кто-то сзади схватил его за руку, Нот продолжал пинать и кусать. Он снова согнулся, держась за бок.
— Ах вы сукины дети!
Жозефина появилась внезапно как из-под земли, держа в руках грабли.
— Вы убили молодого хозяина!
Она хлопнула крестьянина, державшего руку Нота, по голове, и угрожающе двинулась к следующему.
— Я вас проучу!
Махая граблями, она отогнала нападавших от Нота, согнутого пополам и еле стоявшего на ногах. Одной рукой он держался за бок, а второй рукой бил по головам крестьян, пытавшихся его схватить. Наконец, Жозефине удалось увести его в дом и положить на кровать.
Крестьяне хотели было пойти за ним, но увидев вооруженную толпу с Кольской улицы, они отступили. У кого-то из них текла кровь, у других были сломаны руки. «Эта сучка даже не еврейка!» — пробормотал кто-то. Семь или восемь их окровавленных товарищей остались лежать во дворе.
Ярмарочный день закончился. Улица школяров повылезала из печей, шкафов, чердаков и подвалов. На следующий день они пришли в синагогу, поприветствовали друг друга и стали петь песни, восхваляя Всевышнего. После службы они послали за пирогами и коньяком, решив встретиться вечером и отметить событие. Касриель и Озер, зятья реба Израиля, обещали поучаствовать в складчине, добыв для банкета голубей сына тестя. Поскольку Нот валялся с переломанными костями, противостоять этому он никак не мог. Будет уместно, если евреи отпразднуют голубями, поставившими под угрозу всю еврейскую общину, а заодно избавятся от всего выводка, который стал причиной такого количества жертв.
Так и сделали. Вернувшись из синагоги, эти двое молодых людей обсудили вопрос с тестем, затем поднялись на чердак, забрали оттуда всех голубей и отправили их к мяснику.
Смертельно бледный Нот лежал на кровати. Мешок со льдом накрывал его голову, которая была полностью перемотана бинтами. Губы его были крепко сжаты, грудь вздымалась. Жозефина сидела рядом с ним, подавая ему все, о чем он просил. Он услышал шум на чердаке, он услышал, как голуби бьют крыльями — одна лишь мысль приподняла его с постели, но он не смог встать. Сбросив одеяло, он лег и прислушался.
Голуби хлопали крыльями. Он посмотрел на Жозефину, показывая пальцем в потолок.
Жозефина пошла на чердак и вернулась оттуда, держа в руках трех крошечных птенцов почти без перьев. Их матерей недавно унесли на убой. Птенцы хлопали крыльями и что-то искали. Тонкие шейки с тонкой теплой кожей, защищавшей хрупкую кость, которую можно было сломать одним пальцем, были вытянуты. Головы птенцов были спрятаны между маленькими крыльями, и эти крылья что-то искали. Нот взял их на руки, сжал губы и ударил по стулу, стоявшему рядом с кроватью. Птенцы тихо затрепыхались в его руке, жалостно продолжая искать что-то. Он сунул их себе под рубаху, прижал к обнаженной груди и согрел. Крохотные птицы жалко подрагивали на его груди, умоляя о чем-то и хлопая крыльями.
Его лицо стало еще более бледным. Глаза остекленели, утопнув в глазницах. Нос его вытянулся, а губы сжались так сильно, что казалось, их сдавил спазм.
В комнате было тихо. От легкого ветра дребезжали стекла в окнах. Все ушли, оставив дом на произвол грому, который вот-вот разразится с разрушительной яростью.
Он лежал, чувствуя, как беспомощные птенцы дрожат у него на груди. Глаза его были выпучены и налиты кровью. Он молчал.
Сев на кровать, Нот огляделся вокруг. Заметив на полу зерна пшеницы, он разжевал их в муку, сунул клюв юнца в свой рот и стал кормить птицу языком. Маленькая тонкая шея пульсировала между его пальцами. Крылья умоляли.
«Боже!», — вскрикнул он. Схватив птенца, он свернул ему шею. Птенец единожды пискнул. Тонкая струйка крови брызнула Ноту в лицо. Он выбросил птицу, свернул шею второму юнцу и тоже выбросил. Затем третьему… Потом он слез с кровати, схватил зеркало и разбил его об пол. Подойдя к платяному шкафу, он открыл его и опрокинул. Вернувшись к кровати, Нот разорвал постель зубами. Перья полетели в воздух. Ударив по столу, он схватил стул и швырнул его в печь, отчего она разбилась. Он разорвал рубаху и укусил себя за руку. В конце концов Нот рухнул на пол. Лежа среди обломков, он прижался лицом к полу и уснул. И спал долго, долго.
Никто не осмеливался войти в комнату и разбудить спящий Гром.